«Я порой задумываюсь: куда подевались наши ремесленники и конъюнктурщики, которые в застойные годы были у всех на виду? Знаете куда? Это они сегодня кроят на свой лад доморощенные «Покаяния» и «Зеркала», снимают нечто уныло-патетическое на тему „Холодного лета...”, „Иди и смотри”. А смотреть не хочется! Потому что во всех этих поделках отсутствует авторство Художника» (Андрей Зоркий).

Читаем «Спутник кинозрителя» 1990 года (№ 3):

«Острый, прелюбопытный и парадоксальный момент переживает сейчас наш кинематограф. Казалось бы, асе вокруг (переход на хозрасчет и самоокупаемость, мощная конкуренция прессы, телевидения и, главное, самой событийной стихии нашей жизни властно подталкивает кино к тому, чтобы с напряжением всех сил бороться за элементарную выживаемость.

И вместе с тем я не припомню ситуации, когда бы с такой рьяной покорностью, — словно подгоняемая дьявольской дудочкой… крысолова, - тянулась унылая череда едва родившихся фильмов в воды небытия. Увы, новое время не родило новой волны всепокоряюших картин. Зато мы быстрехонько приноровились снимать фильмы, которые с еще большей, чем прежде, решимостью не востребует зритель.

Он (притча во языцах нашей критики) равнодушно, едва ли не машинально пережил исчезновение с экрана целого материка пропагандистски-инструктивных, «духоподьемных» лент и ленточек, обслуживающих амбиции и липовую самоотчетность нашей командно-административной системы. У нее отняли любезное ей кино. Коней на переправе все-таки меняют. Отпущены вожжи, но куда понесла недирективная сивка-бурка?

Захлебнулась в „чернухе” волна молодежных картин. Романтические рок-музыканты из „Ассы”, еще три года назад всерьез олицетворявшие противостояние всесоюзной Давиловке и Мафии: «Перемен, мы ждем, перемен!» — стали нынче таперами молодежных и общественно-политических программ.

С другой стороны, выяснилось, что «Маленькая Вера» — не „шестерка”в развратной колоде” сегодняшних картинок, а фильм уникальный, остропроблемный и драматический, до которого пока не удалось никому дотянуться. Направление застопорилось, едва ли не зашло в тупик.

Зато мы славно научились снимать картины на самые животрепещущие, казалось бы, темы, социальные и политические, превращая их в на редкость унылое и бескрылое зрелище.

Я порой задумываюсь: куда подевались наши ремесленники и конъюнктурщики, которые в застойные годы были у всех на виду? Знаете куда? Это они сегодня кроят на свой лад доморощенные «Покаяния» и «Зеркала», снимают нечто уныло-патетическое на тему „Холодного лета...”, „Иди и смотри”. А смотреть не хочется! Потому что во всех этих поделках отсутствует авторство Художника.

Конечно, есть и на нынешнем экране противостояние этому незрительскому кинематографу. Вы ощутите его и в мартовском репертуаре, правда, а основном в его зарубежной афише. Там никогда не забывали о своем зрителе. Всегда знали, что шутки с ним плохи.

Думаю, что и наш выбор будет все же сделан в пользу массовой аудитории — заполненных, а не пустующих кинотеатров, В 1990-м мы ждем появления новых картин Сергея Соловьева и Киры Муратовой, Василия Пичула и Юрия Кары, Леонида Гайдая и Георгия Данелия, ждем интересных дебютов и неожиданных открытий... Но это, увы, тема будущих „Спутников кинозрителя” (Кинокритик Андрей Зоркий).

„Посетитель музея”

„ГОСПОДИ, ВЫПУСТИ МЕНЯ ОТСЮДА!”

Фильм „Посетитель музея” Константина Лопушанского еще до выхода на широкий экран стал средоточием споров и противоречивых оценок.

С одной стороны, „Серебряный Георгий”, второй по значению приз на МКФ в Москве, со следующей формулировкой решения жюри во главе с режиссером Анджеем Вайдой: „За развитие традиций Андрея Тарковского”.

С другой — весьма единодушное мнение публики и фестивальной прессы: XVI Московский нельзя считать крупным и достаточно престижным смотром экранного искусства.

Резко поделились и конкретные оценки „Посетителя музея”. От превосходных эпитетов, от признания философской глубины картины, ее художественных достоинств - до упреков в элементарной вторичности, подражательности, вялости и невыносимой скуке.

Думаю, что подобная разноречивость будет сопутствовать и дальнейшей экранной судьбе картины. И дело здесь не только в ее объективных достоинствах или недостатках.

Есть ведь еще один могущественный фактор: публика. Зачастую не вдаваясь в объяснения, она принимает или отвергает картину. В границах ее отчуждения могут существовать и бесспорные ценности. Подчас требуется время, чтобы зрительское мнение приблизилось к истине.

В фильме „Посетитель музея”… Теперь уже не сталкер-проводник, а безымянный герой-одиночка вершит путь к руинам древнего города и таинственного музея. Воды океана давно поглотили их. Лишь раз в год во время семидневного отлива можно попытаться дойти туда по обнажившемуся морскому дну. Путь опасный. Не раз смельч¬ков поглощала пучина. И вот начинается новый отлив...

Однако не внешний ход событий, а их глубинный смысл, самая гипотеза вполне вероятного Будущего человечества, его грозно надвигающегося исхода и едва бреэжущей возможности спасения являются главным в этой картине.

В разноголосице первых фестивальных рецензий прозвучали определения: „Фильм ужасов”, „добротное наглядное пособие” и т.п.

Думается, что эго поверхностные и поспешные высказывания. Фильм „Посетитель музея” нуждается в куда более основательных комментариях. И вашей встрече с ним я предпослал бы по крайней мере два авторитетных суждения.

Одно - авторское. „Каждая эпоха рождает ощущение неправильного пути человечества, ощущение катастрофической ошибки, — говорит Константин Лопушанский. — Думаю, что это связано с присущим человеку неистребимым желанием найти истинные пути, способные исправить то, что вызывает сомнение и отрицание...

… „Зона”, показанная в „Сталкере” А. Тарковского как нечто таинственное, отторгнувшее от себя человека, в „Посетителе музея” становится глобальной. Земля уже превратилась в гигантскую свалку, в кладбище отходов, омываемое ядовитым океаном. И теперь уже „островками" угасающей цивилизации глядятся жилища людей, задавленных страхом перед неведомым будущим. А вокруг - резервации, где живут дебилы - новая особь генетически искаженных людей, ставших жертвами безответственного прогресса. „Наш мир - свалка!' Все что существует - ад. Господи, выпусти меня отсюда!” — вот единственная молитва этих несчастных.

«Посвященный»

Должен признаться с тяжелым сердцем, что многого не понял, не рассмотрел, не расшифровал в этой картине. Окажусь ли я единственным в ситуации, в общем-то непривлекательной для профессионального критика? Или вольюсь в широкие ряды зрителей, которые также окажутся непосвященными в премудрости и таинства „Посвященного”?

С помощью материала, опубликованного в ленфильмовекой газете „Кадр", рискну пересказать сюжетную канву фильма.

В прологе на глазах у ребенка взрослые совершают немыслимую жестокость: обливают керосином попавшего в капкан огненно-рыжего лисенка и сжигают его... Прошло не менее 20 лет. Мальчик вырос. Но не исчезло пронзившее его в детстве чувство одиночества, беспомощности перед злобой мира. Явившийся однажды а его дом таинственный немой человек велит герою переплести книгу по черной магии и пронзает его сознание странной идеей — что он, Володя, теперь Ангел истребления и может вершить суд над людьми по своему усмотрению.

Уничтожив (для пробы) африканского диктатора Мабуту, Володя ощущает невозможность творить добро в этом мире, объятом безумием и корыстью, и решает отказаться от волшебного дара.

Новым обладателем чудесной силы становится народный артист Фролов, лицемерный и тщеславный. Он тотчас начинает действовать. Сначала освобождает для себя два поста — главного режиссера и директора театра, затем выносит приговор и Володе, а в его лице и всему поколению молодых людей, которые никак не хотят мириться с достижениями „нашего славного прошлого”.

Я, очевидно, нарушил неписаное правило „Спутника кинозрителя", пересказав (хоть и пунктирно) сюжет.

Но, может быть, для многих зрителей это единственный шанс хоть что-то уразуметь в картине?

И, поверьте, я ничуть не облегчил им задачи, потому что область туманного, неясного (что, где, с кем происходит?) охватывает почти все пространство этого фильма-лабиринта. В нем „граница между реальностью и картинами, возникающими в воспаленном воображении героя, стерта, — справедливо пишет в газете „Кадр” М. Баскакова. — Так бывает на полотнах сюрреалистов, где сущностная природа вещей как бы вытесняет их привычный визуальный облик”.

Но подготовил ли наш кинематограф зрителей к восприятию „сущностной природы вещей”? И, что не менее важно, подготовлен, владеет ли сам подобным даром откровения? Лично я, посмотрев „Посвященного”, в этом далеко не уверен...

«Чаша терпения»

Рассказ о браконьерах, разбойни­чающих в заповедных лесах и во­доемах, знаком нам издавна. Как и фигура благородного, бесстрашного егеря, вступающего в поединок с ни­ми, Десятилетиями к этому откро­венно поднадоевшему сюжету сво­дилась, по сути, вся „экологическая проблематика" нашей израненной, измученной земли. Фильмы, ода­ряя нас красотами первозданной природы, расположившейся в чер­те то ли заповедной от нас, то ли запретной для нас зоны, будили эта­кое — равнодушное негодование. Жалко, конечно, подстреленного мишку или косулю. Но поди раз­бери, кому и когда их можно не то что стрелять, а хоть повидать одним глазком...

«Чаша терпения» выделяется из этого привычного ряда картин.

Вот против какого разбойни­ка выходит на поединок егерь- охотовед Иван Медников.

А во-вторых и в главных, по­тому, что „Чашу терпения” поста­вил и сыграл в ней главную роль Евгений Матвеев.

Это истинно матвеевская кар­тина. В ней эмоции перехлестывают через край, и в „лесной", „браконь­ерский” сюжет вдруг врывается зем­ная любовь.

Встреча Лизы (Ольга Остроумова) и Ивана Савельевича, людей уже не молодых, познавших в жизни немало горького, сулит счастье, но обрывается трагически...

В „Чаше терпения” - жестокость и доброта, радость и боль, и крик до небес, гибль любимой женщины и чудо исцеления ее ребенка...

Ме­лодрама? Да. Жанр, столь любимый широкой публикой, который в последние годы напрочь заслонили от нас картины наиновейшей „вол­ны” — жесткие, жестокие, немило­сердные — ни к героям, ни к зрите­лям. Мелодрама (с легкой руки критиков-радикалов) была проклята и отнесена к лживым жанрам „эпохи застоя”.

Конечно, это не более чем глупость. Какой, к примеру, застой переживает кинематограф Америки, где мелодрама всегда в почете?

„В принципе экологической те­мой сейчас занимаются многие, — говорит Евгений Матвеев. - А для меня она и нова, и нет. Она всегда беспокоила, будоражила, но рань­ше впрямую я ее не касался. Если можно так выразиться, несколько высокопарно, я занимался эколо­гией души. Но материал сценария Сергея Маркова - борьба за сохра­нение природы - это и есть борьба за душу человека".

В фильме сошлись в непримири­мой схватке беззаконие и извечные законы добра и человечности. Гре­мят выстрелы в заповедном лесу. Не зверь, а человек станет здесь жерт­вой — горькой, переполненной ча­шей нашего терпения.

«Атлантик-сити»

В сентиментальные тона „лав сго­ри” окрашена картина „Атлантик-сити", хотя сюжет ее щедро напич­кан на*котиками, подпольным биз­несом и азартом игры в казино.

Но все это как бы заслоняется силуэтом молодой женщины, еже­вечерне появляющейся в проеме окна и совершающей одни и тот же ритуал: она разрезает апельсины и натирает их соком лицо, шею, грудь... Эту интимную сцену ежеве­черне, не скрывая восхищения, наблюдает тайком (из соседнего ок­на) старина Лу, - несмотря на то, что подглядывать грешно, да еще в столь почтенном возрасте.

Выпадет случай, и Лу признается Салли в своей нескромности, но она не оби­дится и даже откроет седеющему поклоннику прозаический секрет: апельсиновым соком она отбивает противный запах рыбы и устриц, которыми потчует посетителей в бу­фете казино.

Итак, роман неустроенной мо­лодой женщины и весьма пожилого господина, в прошлом мошенника средней руки, а теперь приживалы у бывшей патронессы и любовницы, нечто вроде „кухарки в штанах”.

В „Атлактик-сити” герою представится шанс огрести кучу денег, явиться перед „красавицей из окна” в обра­зе преуспевающего дельца и даже добиться ее благосклонности...

Известный французский режиссер Луи Маль (снявший „Атлантик-сити” в Америке) не склонен, однако, вести эту историю к хеппи энду.

Все происходящее на экране с весьма причудливой парой он как бы обволакивает туманной и мелан­холической грустью. Вообразите себе Сайта-Клауса с мешочками кокаи­на, Золушку, мечтающую стать крупье в игорном доме. Нет, рож­дественской сказочки здесь не по­лучится. Не выйдет из Салли Зо­лушки и не доиграет до конца роль благородного Санта-Клауса разбо­гатевший на миг Лу. Очевидно, жизнь - за иллюзорными рамками этой любовно-авантюрной истории куда сложнее и грустнее.

Фильм „Атяантик-сити" был удостоен „Золотого льва святого Марка” на Венецианском фестивале (1980). Британская ака­демия кино и телевидения за сезон 1981 Года вручила премии: Луи Малю — за лучшую режиссуру, Бер­ту Ланкастеру - за лучшую муж­скую роль. Награды престижные.

В актерском ансамбле „Атлантик-сити” рядом с Бертом Ланкастером „звезда” европейской величины: Мишель Пикколи, очаровательная Сьюзен Сарандон.

В фильме звучит музыка Мишеля Леграна. Словом, мы имеем депо с произведением са­мой высокой кинематографической пробы. И я бы добавил - в контек­сте нашего общего разговора, — с картиной безусловно зрительской, не рассекающей зал на горстку эли­тарных ценителей и — равнодушное или же разочарованное большин­ство.

Значит, можно снимать кассо­вые картины, не поступаясь под­линной художественностью. Вот о чем не стоило бы забывать тем, кто пугает нас опасностью коммерциа­лизации, увы... столь некоммер­ческого советского кино.

«Модернисты»

ПРАЗДНИК, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ

Берги Стоун приехал в Париж в ре­зиновых галошах и без гроша в кармане. Но разбогател он именно на резине, первым предложив па­рижской публике надежный и аффективный презерватив. У него появилась красавица-жена Рейчел, роскошный дом, который Берти на­мерен украсить лучшей в Европе коллекцией современной живопи­си...

И вдруг — афронт! Жена влю­билась в нищего художника. Только что купленные и выставленные на всеобщее обозрение полотна Сезан­на, Матисса и Модильяни оказа­лись подделкой. Пылают холсты, горят краски, прекрасные женские лица к торсы, брошенные в камин их разъяренным владельцем. Но где же подлинники?..

Это — один из самых острых и авантюрных моментов американ­ской картины, приглашающей нас в Париж середины 20-х годов нашего столетия. На экране в дымке давно минувшего, в мерцающих кадрах старой кинохроники, в ретроэпизодах парижских салонов, кафе и ман­сард оживает мир художественной богемы — тот Париж, который мо­лодой Хемингуэй назвал „праздни­ком, который всегда с тобой”...

Вот в кадре мелькнул и сам Хемингуэй, присел за столик, поблизости от главных киногероев. Он, конечно же, знаком здесь со всеми, и все читают его роман „И восходит солнце", только что вышедший в свет. Только что!.. А вон знаменитая Гертруда Стайн, это ее слова „Все вы — потерянное поколение" стали эпи­графом „Фиесты”...

Из „потерянного поколения” и американец Ник Харт, главный ге­рой картины, художник, талантливый, но перебивающийся газетными карикатурами и копированием зна­менитых полотен того же Сезанна или Модильяни. Что ж, как скажет он сам, в Париже совершенно нормально сидеть на мели, лишь в Америке это считается безнравст­венным. Харт влюблен в Рейчел Стоун, ее прекрасные черты он своевольно перенесет на копируе­мый им „Женский портрет” Модиль­яни. Но какая же из двух работ — подлинник или его дерзкая версия оказалась в огне?

Для тех, кто любит и знает изо­браженное здесь время - по живо­писи, лентам, страницам хемингуэевской прозы, — „Модернисты” напомнят о многом, разбудят во­ображение.

Но и тем, кто впервые открывает для себя этот мир, фильм покажется привлекательным и ин­тересным. Аромат времени, среды, атмосфера целой художественной эпохи возвращаются к нам - в жи­вописных холстах и силуэтах очаро­вательных парижанок, в колоритных фигурах людей искусства, в пестрой толпе; где смешались ху­дожники и торговцы, выскочки и таланты, куртизанки и нувориши, люди без гроша я кармане и богатеи без сердца... Сюжет с привкусом но­стальгии, любви и горечи — по утра­ченному и незабвенному времени...

«Кингсайз»

Доводилось ли вам слышать о стране Шкафландия, что находится в подвальном помещении одной из варшавских библиотек? В ней оби­тают современные гномы (увы, только мужского пола). Это классо­вое государство со своими гномами-основоположниками, гномами-сверхначальниками и гномами-пролетариями. В Шкафландии можно дослужиться до права жить в отдельном ящике и вволю лако­миться шкафландским блюдом „муха а-ля-дичь“, сдабривая его стаканчиком «Зеленого шума». А можно впасть в немилость и даже схлопотать казнь четвертованием. Вот так! Одни нежатся в сауне, оборудованной в персональном чай­нике, других четвертуют яйцерез­кой или накалывают на булавки.

Но самое удивительное, что, вылив глоток увеличивающих ка­пель „кингсайза”, можно, стать нормальным человеком и шагнуть из Шкафландии в Кингсайз, мир людей, где помимо всего прочего есть... бабенки, как ласково вели­чают гномы женщин. Только доступ к „кингсайзу” имеют в Шкафландии самые-самые избранные.

Новый фильм режиссера Юлиуша Махульского (его „Новые ама­зонки”, „Ва-банк” и „Ва-банк 2” с огромным успехом демонстрировались на наших экра­нах) можно назвать современной социально-философской сказкой.

И может быть, самое оригинальное в ней го, что Махульский и Иоланта Хартвиг, соавтор сценария, не воз­двигают непроходимой стены между „лилипутами” и „Гулливерами”. Границы зыбки.

Кто же мы сами: гномы или люди? — вот вопрос, который впрямую задается в финальных кадрах картины.

В мире людей повстречаемся мы с химиком Адасем и журналистом Оле и с удивлением узнаем, что они - гномы. А красавица Аля, демон­стрирующая модную одежду в одном из варшавских залов, окажется... дочерью гнома. Живу­щие вполне человеческими стра­стями, они не собираются возвра­щаться в тесный и однополый мир Шкафландии. Более того, Адасю удается вывести засекреченную формулу увеличивающих капель...

Самые невероятные и эффектные приключения происходят именно на стыке двух миров. Или — двух раз­меров. Для сопоставления их, по­мимо создания целой сказочкой страны, пришлось прибегнуть к хитроумным комбинированным съемкам, к методу „крупного рек­визита”, выполненного в двадцатикратном увеличении (художник Януш Сосновский). Это позволило, к примеру, снять уморительную сцену бегства Адася и Оле из Шкафландии через „королевских разме­ров” унитаз со всеми его причин­далами.

Но наверняка самой эффектной сиеной „Кингсайза" станет та, где крохотный Оле совершает прогулку по безмятежно спящей и совер­шенно нагой красавице Але. Думаю, что герою „Кингсайза” позавидовал бы сам свифтовский Гулливер, не раз проделывавший нечто подобное в стране великанов» (Зоркий, 1990).

Автор статей в этом номере «Спутника кинозрителя» - кинокритик Андрей Зоркий (1935-2006).

(Спутник кинозрителя. 1990. № 3).